Размышляя как-то о современной России, известный в свое время консервативный журналист и издатель А.С. Суворин записал в своем дневнике: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее. Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон и его династии. Его проклинают. Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост». 

 

От истины Суворин был недалек. Влияние Толстого на умонастроения современников было действительно огромным и поистине «царским». Это видно и сто лет спустя. Каналами этого влияния служили не только вышедшие из под его пера шедевры мировой литературы - «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», но и произведения драматургии, многочисленные «народные рассказы», и в особой мере публицистические трактаты и статьи. Великий романист был к тому же и великим публицистом. Он страстно обличал общественные порядки, милитаризм и войны, упорно искал религиозные истины, был живой совестью своей сложной и противоречивой эпохи. 

 

Публицистике, работе над философско-религиозными и морально-этическими сочинениями в значительной мере были посвящены завершающие десятилетия его кипучей жизни. При этом Толстой нередко проводил резкую границу между своими художественными произведениями и «серьезными вещами» последнего времени. 

 

В 1909 году в Ясную Поляну к Толстому ненадолго заглянул директор Пастеровского института в Париже Илья Ильич Мечников. Они были знакомы давно. Ведь именно родной брат Ильи Ильича - Иван Ильич Мечников, служивший одно время прокурором Тульского окружного суда, стал прототипом знаменитой толстовской повести «Смерть Ивана Ильича», опубликованной в 1886 году. 

 

В беседе с писателем Мечников затронул вопрос о его художественных творениях. Знаменитый ученый говорил о них с нескрываемым восторгом. В ответ на это Толстой скромно заметил, что художественные произведения для него имеют теперь значение второстепенное. И пояснил при этом весьма образно: 

- Как в балагане выскакивает наружу паяц и представляет разные фокусы для того, чтобы завлечь публику во внутрь, где настоящее представление, так и мои художественные произведения играют такую же роль: они привлекают внимание к моим серьезным вещам. 

 

К заявлению этому, зафиксированному секретарем писателя Н.Н. Гусевым, можно относиться по-разному: серьезно и не очень. Важно другое, - покорив одну литературную вершину, художественную, Толстой устремился к вершине публицистической. Великий мастер слова до последнего вздоха до краев наполнял свое бытие, создавал самого себя, стремился найти внутри себя бессмертие, боролся, изменял ход событий. Вопреки известной истине, как это уже не раз заявляли его биографы, Толстой был в своем отечестве подлинным пророком и проповедником истины. «Удивительный старик! – писал о нем в мае 1902 года в частном письме В.Г. Короленко, - тело умирает, а ум горит пламенем». 

 

Говорить правду, какой бы горькой она ни была - толстовское кредо. Но, правда, как известно, приятна не всем. Для борьбы с ней еще в стародавние времена была изобретена цензура, высмеянная в свое время Пушкиным в качестве «богомольной властной дуры». Если быть более точным, то таких «дур» в России было две – светская и духовная. Они хорошо ладили и дополняли друг друга: одна вешала веревку на шею свободной мысли и правдивого слова, другая – выбивала из под них табурет. 

 

Толстой с цензурой явно не дружил. Неприязнь эта была взаимной и началась она еще в 1852 году, на самом раннем этапе литературного творчества Льва Николаевича, с публикации его первых рассказов. С тех пор он ненавидел цензоров, этих жандармов с убийственными чернильницами и скрипучими перьями, как ненавидел вообще чиновничью братию, казенную службу. Так и писал в своем дневнике. 

 

Из книг и статей о Толстом хорошо известны многие эпизоды цензурных преследований писателя. Я не берусь их систематизировать и уточнять. Хочу лишь рассказать о том, что знаю, с чем довелось столкнулся в архивах и библиотеках, что обнаружил в лавках и на развалах букинистов. 

 

По свидетельству специалистов в различных книжных хранилищах и музеях нашей страны выявлено около 300 книг и брошюр Толстого, вышедших в XIX веке вопреки цензурным запретам. Надо полагать примерно столько же, а может быть и более нелегальных толстовских изданий увидели свет в начале века ХХ-го. К этому хочу добавить, что специалистами обнаружено 1180 архивных дел, заведенных в свое время властями по поводу запрета толстовских изданий, их печатания и распространения, хранящихся ныне в Государственном историческом архиве в Петербурге. Здесь же в архивной библиотеке хранится и многое из того, что подлежало изъятию – книги, брошюры, газеты и журналы разных лет. 

 

Из всего обилия нелегальных и запрещенных изданий Толстого мне удалось собрать примерно десятую часть. Думаю, что это неплохо для человека, который с особым фанатизмом к книжному собирательству никогда не относился, а собирал лишь то, что выпадало «по случаю», что служило материалом для газетных и журнальных публикаций, научной работы. Случаи такие бывали не часто, поскольку масштабы книжных поисков были ограничены и территориально и материально. Это сегодня есть Интернет, через который можно связаться и с букинистами, и с коллекционерами, произвести обмен, заказать нужную книгу. В 60-е годы, когда я начал собирать свою толстовскую коллекцию, в провинциальных городах букинистических магазинов было еще мало, а букинистов старого типа, торговавших «с рук», было уже мало. Но они все-таки были и о некоторых из них мне хотелось бы рассказать, поскольку именно этим людям я обязан тем, что заполучил в свою библиотеку многие «толстовские редкости». 

 

С Иваном Тимофеевичем Галкиным – седобородым крепким стариком с лукавым прищуром умных и добрых глаз я познакомился на тульском толкучем рынке, который размещался всего в десяти минутах ходьбы от городского центра рядом с восстановленной ныне, а тогда находившейся в полном запустении, церковью Александра Невского. В стране хронического дефицита «толкучки», открывавшиеся по воскресеньям и четвергам, были местом многолюдным и радостным. Здесь по бросовым ценам можно было купить необходимое, продать ненужное. «Ширпотребщики» торговали своим товаром прямо из сумок или мешков в центре толкучего рынка. А на его периферии раскладывали свой товар на газетке или тряпице, а то и прямо на земле, рыночные завсегдатаи – торговцы всякого рода железяками – замками, слесарным и столярным инструментом, деталями от разобранных по старости велосипедов и прочим. Рядом с этими серьезными людьми, среди которых было немало вышедших на пенсию тульских умельцев, и вел свою торговлю Иван Тимофеевич Галкин. «Умельцы» уважали Галкина за особый товар, не делавший им конкуренции, за почтенный возраст, степенность и начитанность. 

 

Стоило Ивану Тимофеевичу задержаться, не прийти в определенный день и час на рыночную площадь, как среди завсегдатаев начинался разговор: 

- Что-то нашего Ивана Тимофеевича нет? 

- Не захворал ли? Надо бы проведать старика! 

- Да нет, вот он идет с холщовой сумкой. 

- Ну, слава Богу! 

 

Иван Тимофеевич проходил на свое место, за руку здоровался с окружающими, неторопливо расстилал тряпицу и аккуратно выкладывал на нее свой товар. Моментально подлетали покупатели с вопросами, какие школьные учебники и какие из книг по школьной программе внеклассного чтения для такого-то класса у него имеются. Сердобольные родители были главными, но не единственными клиентами старого книжника. Вслед за ними подходили люди иного толка: собиратели, перекупщики и просто зеваки. 

 

Собирателей Галкин знал поименно, продавал им редкостные и интересные книги с «уступкой» и в соответствие с интересами. Неделями придерживал и не выставлял на продажу заказанные издания. Перекупщиков, покупавших по дешевке редкие книги в провинции и возивших их для перепродажи в дорогие книжные магазины Москвы, Иван Тимофеевич не любил. Уступок им не делал. Зевак – просвещал, по-своему растолковывая им призыв классика любить книгу как источник знания. 

 

«Мелкотню», таких как я, подростков, Иван Тимофеевич примечал. Оставлял нам книги из «золотой библиотеки», выпускавшейся с первых послевоенных лет «Детгизом». Жюль Верн, Роберт Льюис Стивенсон, Григорий Адамов, Владимир Брагин, Александр Грин, братья Стругацкие, Станислав Лем, Георгий Мартынов, Владимир Немцов. Имена эти не стерлись в памяти, как целы и сами книги, ставшие ныне достоянием моих внуков. 

 

Собирать краеведческую литературу, прижизненные и редкие издания писателей-земляков, а также нелегального Толстого и литературу о нем я стал на первом курсе истфака Тульского пединститута, носившего имя писателя. Книжка за книжкой, брошюрка за брошюркой. Что-то было куплено у Ивана Тимофеевича, что-то у другого «метра» тульской букинистической торговли Дмитрия Андреевича Царева. С ним и его семьей я познакомился в студенческие годы. Дмитрий Андреевич в то время был уже пенсионером. Невысокий коренастый, с неторопливой походкой, открытым русским лицом, начитанный и гостеприимный он был знаком многим тульским книголюбам. Свою поистине грошовую (не по масштабам, а по выгоде) книжную торговлю он вел по чисто идейным соображениям. 

 

- Книга, - говорил Царев, - должна жить, дышать человеческими переживаниями и восторгами, кочевать по домам и книжным полкам, читаться и перечитываться. А-то что это за дело: накупят что надо и что не надо, запрут в шкафу и только пылинки сдувают. Ведь есть же такие люди? Не люблю я их, библиоманов. 

 

Библиоманов я тоже не любил и благодаря Цареву стал отличать их от библиофилов – истинных любителей книги. Речи Дмитрия Андреевича слушал с большим вниманием, наматывая на юный ус его мудрые мысли о книге, ее значении, о роли букинистов и собирателей в сохранении от гибели раритетов, в восстановлении и уточнении забытых и малоизвестных эпизодов отечественной и мировой истории. 

- А если книги эти не для массового читателя, для специалиста? – уточнял я, поддерживая разговор, - такого человека библиоманом не назовешь, но и книги у него не выпросишь… 

- Здесь дело другое. Каждый специалист должен иметь свою домашнюю библиотеку, проживая даже рядом с большой научной или публичной библиотекой. Человеку мыслящему, созидающему, пишущему книга может понадобиться в любой момент дня и ночи. Ведь мысль сама по себе не рождается, мысль рождается от мысли. Снял книгу с полки, прочитал умную мысль и тут же родил свою. А отдашь кому-нибудь «почитать» – смотришь, «заиграли». И умной мысли не родиться… 

 

Когда в Туле еще не было ни отделения общества книголюбов, ни книжного клуба (мы создали его в середине 1970-х) местные книголюбы собирались у Царевых в небольшом домике под № 68 на тихой Садовой улице, позднее переименованной в улицу революционера А. Кауля. Хозяйка дома подносила гостям чай из жарового самовара. Хозяин раскладывал новые поступления своего «книжного развала». 

 

Завязывались разговоры, дискуссии о книгах и писателях, перебиралось бесчисленное множество хранившихся у Дмитрия Андреевича старинных газет, журналов, книг. Оформлялись покупки, делались обмены. 

 

Царев не был профессиональным букинистом, занялся книжной торговлей, как и Галкин, лишь после ухода на пенсию. Но старую книгу знал хорошо. Был знаком с библиографическими работами В.С. Сопикова, Г.Н. Геннади и других авторов, каталогами антикварных книжных магазинов дореволюционных и послереволюционных лет. Вся его сознательная жизнь была связана с книгой. Коренной туляк, сын бедного фельдшера с Ваныкинской улицы он в самом начале ХХ века начал трудиться в одной из городских типографий. Сначала работал учеником наборщика, потом наборщиком. Вместе со своими братьями Василием и Сергеем, так же полиграфистами, принимал участие в создании Профессионального союза тульских печатников. 

 

К книгам Дмитрий Андреевич пристрастился с детства, когда учился в городском народном училище. В гимназии учиться не пришлось, слишком дорогим было это удовольствие для фельдшерского сына. А учиться ему очень хотелось. Учителями, а одновременно и друзьями стали книги. Произведения русских и зарубежных классиков в недорогих народных изданиях И.Д. Сытина, Ф.Ф. Павленкова, А.Ф. Маркса, познавательные брошюры «Вестника знания», методические пособия по самообразованию и научно-популярные очерки о крупных научных и географических открытиях, жизнеописания выдающихся людей, вышедшие из под пера крупнейшего русского библиографа и популяризатора научных знаний Николая Александровича Рубакина и других сродни ему авторов. 

 

 

Людей, хорошо знавших Дмитрия Андреевича, поражало чисто природное и вместе с тем виртуозное умение рассказывать о жизни писателей и поэтов, о героях их произведений, о судьбах редких книг. Сегодня трудно понять, что это было: то ли реклама выставленных на продажу книг, то ли желание посоперничать с необычайно популярными в те годы устными рассказами Ираклия Андроникова. А может быть и то и другое одновременно. 

 

Книги у Дмитрия Андреевича водились самые разные и очень редкостные, и не очень, и выпущенные массовыми тиражами копеечные издания для детей и «народного чтения». Как истинный рыцарь книги детям с Садовой улицы, которых Царев очень любил, приваживал и баловал яблоками из собственного сада, книги он просто раздаривал. Но при этом требовал бережного отношения к подарку. Также по-рыцарски поступал Дмитрий Андреевич и тогда, когда видел, что его покупатель не в состоянии заплатить за ту или иную книгу сполна. Входил в положение, шел на уступку, брал за книгу столько, сколько мог дать покупатель. 

- Пусть уж лучше моя коммерция пострадает, - с улыбкой говорил в этих случаях Царев, - чем книга не найдет своего покупателя и читателя. 

 

И книги Дмитрия Андреевича попадали в нужные руки, туда, куда надо. Ими пополнялись домашние библиотеки местных учителей, преподавателей пединститута и политеха, медицинских работников, коллег дочери Царева, работавшей врачом городской больницы. 

 

Когда Дмитрия Андреевича не стало я несколько раз заходил к его вдове Татьяне Ивановне и с ее любезного разрешения знакомился с архивом старого книжника. Роясь в бумагах, оставшихся после Царева, я неожиданно обнаружил еще один весьма примечательный штрих к его портрету. Оказывается, на все свои особо редкие книжные находки Дмитрий Андреевич составлял подробные описания и направлял их в крупнейшие библиотеки страны. Если найденных Царевым книг не оказывалось в библиотеках, то он безвозмездно отсылал их в эти библиотеки. Помнит ли кто сегодня об этом бескорыстии – не знаю. Но я хочу, чтобы об этом помнили. 

 

А книжные редкости у Дмитрия Андреевича бывали. Это и старинные рукописные книги, и издания петровских времен, и редкие альманахи и сборники XVIII - XIX веков, прижизненные издания Пушкина, Крылова, Лермонтова, Жуковского, Тютчева, Льва Толстого… Незадолго до моего знакомства с Царевым у него был почти полный комплект герценовского «Колокола». Дмитрий Андреевич его куда-то подарил, кажется в Музей революции. 

 

Откуда все это бралось? С чердаков старых тульских домов, обреченных на слом в связи с массовым строительством хрущевских пятиэтажек, с мусорных свалок и из приемных пунктов макулатуры, где Царев был «главным экспертом» того, что можно пустить на переработку, а что нельзя. Макулатурщики старика не обижали и за копейки отдавали ему все, что он просил. Иногда Царева приглашали в тот или иной дом, где распродавались по каким-либо причинам домашние библиотеки: будь то переезд в другой город, смерть хозяина, или срочная потребность в деньгах. Царев что-то приобретал для поддержания своей книжной торговли, а что-то рекомендовал отнести в букинистический магазин: там дороже заплатят. 

 

Но вернемся к потаенному Толстому. Однако прежде чем окунуться в атмосферу «толстовской эпохи» отметим один любопытный факт: чем активнее царская цензура запрещала произведения писателя, тем шире был интерес к ним читающей публики, тем чаще «запрещенный» Толстой становился «нелегальным». Гектографированные, литографированные, выполненные на печатной машинке и штемпельным набором издания Толстого могли бы служить прекрасными пособиями для изучающих печатно-множительные технологии, применявшиеся в России конца XIX - начала XX века.