Загадочный томик Василия Жуковского

Мой первоначальный замысел этого очерка должен быть затронуть исключительно историю взаимоотношений Василия Андреевича Жуковского и царской цензуры на основе моей небольшой коллекции прижизненных изданий поэта, которые мне удалось собрать. Причем сделать это я намеревался на фоне общих рассуждений о том что такое цензура, как она возникла и каковы особенности цензуры отечественной, российской.

Последнее обстоятельство было продиктовано тем, что у современного читателя, взявшего в руки старинную книгу или журнал, нередко возникает недоумение, если на некоторых страницах вдруг встречается какая-либо несуразица. Прося читателя не делать из этого поспешных выводов, я обращу его внимание на то, что это, скорее всего, проделки работавшего над книгой цензора, исправившего в порыве служебного рвения авторский текст, как говорится, ни к селу ни к городу, но с точным соблюдением строгих цензурных правил.

Хотелось рассказать и о том, что в дореволюционных изданиях можно встретить печатные страницы, где типографский текст неожиданно прерывается пробелами или отточием. И пояснить, что это не недосмотр метранпажа, а опять-таки работа вездесущего цензора, удалившего из подготовленного к печати материала что-то не соответствующее требованиям цензурного устава, а также и ответная реакция издателя, демонстративно оставившего на месте вымаранного цензором текста пустоту.

Мой «ликбез» предназначался, в первую очередь, читателю молодому, такому, как мои студенты, нередко путающие понятия «цензор» и «цезарь», наверное потому, что оба эти понятия созвучны и к тому же «латинского происхождения». (Об уровне грамотности современной молодежи напоминать как-то не хотелось).

Сделав это предуведомление, я все же продолжу пересказ своего первоначального замысла, а уж потом перейду с неожиданному сюрпризу, который мне преподнес много лет стоящий на книжной полке томик гомеровой «Одиссеи» в переводе Жуковского.

Смею утверждать, что в России цензура существовала всегда, с момента появления славянской письменности. Но особо свирепой она была на закате феодальной эпохи. О предназначении цензуры хорошо писал один из ее мучеников Александр Николаевич Радищев в главе «Торжок» знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву»: «Обыкновенные правила ценсуры суть: подчеркивать, марать, не дозволять, драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то, что против¬но правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и тишине общей». Цензуру изобрели задолго до появления на карте мира «страны с названьем кратким «Русь». Еще в Древней Греции был изобретен особый иносказательный язык, позволявший обходить цензурные барьеры, и назывался он Эзоповым языком в честь раба-баснописца Эзопа. У русской цензуры были две особенности: во-первых, ее рабами были практические все более или менее приличные литераторы, а, во-вторых, наша цензура вообще не признавала никаких авторитетов. Она была обязана слепо следовать букве и духу действующего цензурного законодательства. Кстати, точно также поступали и цензоры советской эпохи, служители ведомства, именовавшегося Главлитом - Главным управлением по делам литературы и издательств, осуществлявшим цензуру печатных произведений и защиту государственных секретов в средствах массовой информации. Эта всесильная контора просуществовала в с 1922 по 1991 год, после чего в обновленной России вроде бы была отменена.

Много интересного о советской цензуре можно было бы рассказать человеку, прожившему большую часть жизни в СССР. Однако, на сей раз, как уже заявлено, хочется рассказать о том, какие цензурные испытания пришлось преодолевать в свое время такому лояльному к власти и высоконравственному во всех отношениях человеку как Жуковский. Понятно - Пушкин, в цензоры которого набивался сам император Николай I, понятно Лермонтов, клеймивший палачей «Свободы, Гения и Славы», понятно литераторы-декабристы, Герцен, Чернышевский, бунтарь и правдоискатель Лев Толстой! А автор гимна русского народа «Боже, царя храни!», в чем он-то был виноват перед цензурой?

Оказывается, что формальных поводов придраться к поэту-романтику было более чем достаточно. Связано это было с тем, что в 1808 году в творчестве Жуковского начался так называемый «балладный период», внесший в русскую литературу, по словам В.Г. Белинского, «новый дух творчества». Это был навеянный Великой французской революцией дух европейского романтизма с его яркими характерами, обостренными страстями, бунтарством и откровенной мистикой.

Начиная с этого года, одна за другой выходят знаменитые «Людмила», «Светлана», «Кассандра», «Эолова арфа» и другие баллады, представлявшие собой вольные переводы европейских поэтов-романтиков. Духовная цензура, стоявшая на страже православного вероучения, нравственности и благочестия, с трудом, но все-таки пропускала их в печать. Обостренные отношения с цензурой начались у Жуковского в 1814 году, когда поэт осуществил перевод «Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди» английского поэта-романтика Роберта Саути.

«Вчера у меня родилась еще баллада-приемыш, т.е. перевод с английского, - писал Жуковский своему другу Александру Тургеневу 20 октября 1814 года, - Уж то-то черти, то-то гробы! Но эта последняя в этом роде. Не думай, что я на одних только чертях хотел ехать в потомство. Нет! Я знаю, что они собьют на дороге, а, признаюсь, хочу, чтобы они меня конвоировали».

Основой для баллады послужила средневековая легенда о старушке-ведьме, жившей когда-то в селении Берклей. Узнав от ворона (у Саути – от сороки) о своей скорой кончине, отвергнутая искупителем ведьма велела положить себя в окованный железом гроб и поставить его в церкви. Но в то время, как над ней пели священники, нечистая сила ворвалась в церковь, подхватила окованный гроб, разбила его, извлекла колдунью из храма, и дьявол ускакал с ней на адском коне.

Предвосхищая успех баллады, Жуковский, как обычно, отослал ее в московский журнал «Вестник Европы», который лично редактировал с 1808 по 1812 год. Однако цензор журнала балладу не пропустил. Посчитав это недоразумением, поэт отправил балладу в Петербург. Но и там цензура наложила на публикацию запрет. В середине 1820-х годов поэт предпринял еще одну попытку напечатать балладу, отослав ее в «Московский телеграф» под измененным заглавием «Ведьма». Но и эта попытка оказалась безрезультатной. Перечеркнув балладу красным карандашом, цензор написал: «Баллада «Старушка», ныне явившаяся «Ведьмой», подлежит вся запре¬щению, как пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над богом».

Тяжба цензурного ведомства с «балладником» Жуковским длилась много лет. В течение этого времени Жуковский сумел и завоевать известность первого поэта России, и стать авторитетным человеком в Зимнем Дворце. Готовя к печати двухтомник своих поэтических произведений, в числе прочих на стол цензора Жуковский положил и злополучную «Старушку». И вновь, пропустить ее в печать цензор отказался.

А между тем, баллада нравилась друзьям поэта и расходилась по рукам в списках. Сам Жуковский не раз читал ее в разных салонах и даже при дворе, где однажды во время чтения две фрейлины упали в обморок.

В 1831 году, не в силах совладать с цензурой, Жуковский переделал балладу. В новой ее редакции дьявол не посмел ворваться в храм и ждал гроб со старушкой на паперти.

И он предстал весь в пламени очам,
Свирепый, мрачный, разъяренный;
Но не дерзнул войти он в божий храм
И ждал пред дверью раздробленной.
И с громом гроб отторгся от цепей,
Ничьей не тронутый рукою;
И вмиг на нем не стало обручей...
Они рассыпались золою.

Дьявол схватил ведьму тогда, когда ее вынесли из церкви. Посчитав такую концовку не противоречащей православному вероучению, цензор, наконец, перестал препятствовать публикации баллады.

В 1822 году Жуковский перевел балладу Вальтера Скотта «Канун святого Джона», превратившуюся во вполне самостоятельное произведение под названием «Замок Смальгольм, или Иванов вечер». Интрига состояла в том, что Смальгольмский барон из ревности убил рыцаря Ричарда Кольдингама, в которого была влюблена его жена. По возвращению домой, убийца-барон с недоумением узнает от слуги, что супруга в его отсутствие встречалась с убитым рыцарем и вновь назначила ему свидание накануне Иванова дня (праздника рождения Иоанна Крестителя). Призрак рыцаря явился на свидание: любовь оказалась сильнее смерти. В эпилоге баллады два великих грешника – изменница-жена и убийца-барон, чтобы замолить свои грехи, постригаются в монахи.

Свой оригинальный перевод Вальтера Скотта Жуковские направил в газету «Русский инвалид», редактором которой был его приятель по Университетскому благородному пансиону А.Ф. Воейков, женатый на племяннице поэта. Однако цензура «Иванов вечер» не пропустила. Сообщая об этом Жуковскому, Воейков писал: «Баллада твоя торжественно признана безбожною и безнравственною, распространяющей вредные предрассудки. Цензура не иначе позволяет ее напечатать, как тогда, когда ты переменишь обряды греческой религии на обряды шотландской…».

Чтобы добиться публикации баллады Жуковскому потребовалось два года. Она вышла в конце 1824 года в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» под названием «Замок Смальгольм. Шотландская сказка». В том же году баллада была перепечатана в «Новостях литературы» под названием — «Дунканов вечер. Шотландская сказка».

Выполняя требования цензуры, Жуковский не только изменил «Иванов вечер» на мифический «Дунканов», но и снабдил балладу историческими и нравоучительными примечаниями. Непонятную для Жуковского причину запрета баллады разъяснил А.С. Пушкин: «В славной балладе Жуковского назначается свидание накануне Иванова дня; цензор нашёл, что в такой великий праздник грешить неприлично, и никоим образом не хотел пропустить балладу В. Скотта».

1817-1821 годы в творческой биографии Жуковского были отмечены как время работы над переводом трагедии Ф. Шиллера «Орлеанская дева», написанной в 1801 году. Предвидя возможные претензии цензуры к своему переводу, Жуковский публикует его частями. В 1818 году в VI выпуске сборника «Für Wenige. Для немногих», предназначавшегося исключительно в качестве презента близким друзьям и знакомым, был опубликован «Список действующих лиц и пролог» трагедии. В альманахе «Полярная звезда» на 1823 год увидел свет отрывок из трагедии «Прощание Иоанны со своей родиной», а в «Полярной звезде» на 1824 год была опубликована «Сцена из Орлеанской девы. Сцена 4, явление 1». Свое произведение Шиллер назвал «романтической трагедией», Жуковский, познавший нрав цензоров и их отношение к произведениям романтическим, на это не решился и дал своему переводу нейтральный подзаголовок – «драматическая поэма».

Свое произведение Жуковский направил сразу в два цензурных ведомства – в общую цензуру для допуска драматической поэмы к печати, и в театральную цензуру, для разрешения ее к постановке. Благодаря ходатайству великого князя Николая Павловича решение общей цензуры было положительным. В 1824 году «Орлеанская дева» в русском переводе была опубликована в 3-м издании «Стихотворений В. Жуковского».

Сценическая судьба драматической поэмы оказалась… драматической. На русской сцене она была поставлена полностью лишь в 1884 году, в бенефис М.Н. Ермоловой и имела грандиозный успех. До этого года «Орлеанская дева» ставилась на сцене лишь фрагментами. В театральной цензуре на «Орлеанскую деву» было заведено особое дело, которое время от времени пополнялось вердиктами сменявших друг друга цензоров.

Причиной запрета полной постановки «Орлеанской девы» послужила, по видимому, брошенная в 1822 году императором Александра I, фраза о том, что «интрига сей пьесы основана на чудесах Пресвятыя Девы, о коей и часто упоминается в самых речах».

Цензурных историй в богатой и насыщенной творческой жизни Жуковского было немало. Поэтому, раскрыв восьмой том пятого (последнего прижизненного) издания стихотворений поэта с первыми двенадцатью песнями знаменитого перевода гомеровой «Одиссея», я почему-то был уверен, что и поэма не избежала цензурных переделок. Еще в момент приобретения этой книги меня удивило то обстоятельство, что достаточно большое количество страниц в тексте поэмы было заклеено типографской бумагой с отточием! В некоторых местах вместо отточия были помещены наклейки с текстом, не соответствовавшим каноническому тексту Жуковского. А после страницы 268 (в едином блоке) сразу следовала страница 275. И это был не полиграфический брак, а сознательное изъятие части текста, в котором полностью отсутствовали с 300 по 365 включительно стихи восьмой песни «Одиссеи».

Не понимая в чем дело и даже не долистав книжную находку до конца, я приступил к поиску сведений о цензурной истории «Одиссеи», надеясь с ее помощью узнать: кто и зачем «исковеркал» выдающееся творение Жуковского многочисленными купюрами.

К сожалению, поиски сведений о цензурной истории «Одиссеи» ни к чему неожиданному не привели. На поверхность всплыли лишь факты, хорошо известные литературоведам и в меньшей мере читателю массовому. Выходные данные первой части «Одиссеи» свидетельствовали о том, что цензором поэмы выступил профессор Петербургского университета по кафедре русской словесности Александр Васильевич Никитенко (1804-1877), который 30 октября 1847 года книгу Жуковского процензурировал и допустил к печати.

«…Моя русская «Одиссея» будет моим твердейшим памятником на Руси: она, если не ошибаюсь, верна своему греческому отцу Гомеру; в этом отношении можно ее будет почитать произведением оригинальным», - писал Жуковский своему другу и посреднику в издательских делах П.А. Плетневу 1 июля 1845 года из Франкфурта-на-Майне.

Именно Плетнев доставил рукопись перевода «Одиссеи» в Петербургский Цензурный комитет. Чтобы рукопись «Одиссеи» попала непременно на стол профессора Никитенко Жуковский настаивал лично. Никитенко был многим обязан Жуковскому по жизни, и, прежде всего, своим освобождением от крепостной неволи, карьере ученого, возможности в течение многих лет находиться в гуще литературных и общественных событий своего времени.

В XIX столетии цензоры в России рекрутировались из различных слоев образованного общества, но преимущественно из числа служилого дворянства и разночинцев. Для Никитенко, человека без роду и племени, служба в учреждениях цензурного ведомства была не только способом самоутверждения, но и залогом определенного материального благополучия, источником дополнительного (к профессорскому) заработка. За свою работу цензоры получали жалования и столовые, размер которых увеличивался по мере повышения в должности, вознаграждения «за усердие», льготы при назначении пенсии.

В то же время промахи на цензурном поприще влекли за собой различные административные и иные наказания. Никитенко, например, в начале своей карьеры цензора по крайней мере дважды сумел побывать на гауптвахте. Первый раз за то, что пропустил в печать стихотворение Виктора Гюго «A une femme» («Красавице») в переводе Михаила Деларю, не понравившееся митрополиту Серафиму за «дерзкие мечты быть царем и даже Богом». А второй раз – за допущенную публикацию в журнале «Сын Отечества» повести П.В. Ефебовского «Гувернантка», содержавшей иронические суждения об офицерах фельдъегерской связи. С тех пор Никитенко стал осмотрительнее и, страхуясь, вымарывал из произведений в стихах и прозе все, что считал более или менее предосудительным.

«Путь к Гомеру» Жуковский начал еще на заре своего становления как поэта, в процессе интенсивного самообразования. В 1820-е годы интерес Жуковского к античной лирике и эпосу, творчеству Гомера растет. В 1822 году он делает переводы из «Энеиды» Виргилия. В 1828 году переводит отрывки из «Илиады». В эти годы поэт всерьез задумывается о переводе гомеровой «Одиссеи».

Позднее, приняв на себя ответственную миссию по воспитанию наследника российского престола, будущего царя-освободителя Александра II, Жуковский часто мечтает о том, чтобы возвратиться к поэзии и посвятить оставшуюся часть жизни изучению языка Гомера и переводу «Одиссеи». Стремясь подарить русской литературе гомеровский шедевр, Жуковский перечитал тысячи страниц его различных переводов: русских, немецких, английских, французских.

Свою «Одиссею» Жуковский посвятил великому князю Константину Николаевичу, будущему генерал-адмиралу Российского императорского флота

И вот долгожданная свобода: придворный мундир с орденами повешен в шкап, любимая с юности уютная провинциальная Германия, запоздалое семейное счастье, рождение дочери… И новый всплеск творчества - Жуковский творит «Одиссею»! Именно творит, а не просто переводит. Поэт как-то признался, что у него почти все чужое (в смысле переводов), и все свое. Перевод Гомера был настолько оригинальным, настолько русским, что сам по себе превратился в прекрасный памятник словесной культуры.

Закончив перевод «Одиссеи» и получив на нее цензурное разрешение, Жуковский помещает произведение в восьмой и девятый тома собрания своих «Стихотворений», которое печатает в Придворной типографии В. Гаспера в Карлсруэ, в то время небольшом университетском городе в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, что в окрестностях Рейна, недалеко от франко-германской границы.

Владелец придворного полиграфического заведения Фридрих Вильгельм Гаспер (1796-1871) с юношеских лет работал в маленькой типографии отца в Саксонии. Переехав в 1822 году в Карлсруэ, он получил место в известной в Германии типографии Брауна. Позднее, преуспев в делах, стал ее хозяином. Природный ум и отличное знание полиграфии привели к тому, что типография стала европейски образцовой. Именно здесь в 1849 году были напечатаны первые бумажные деньги Великого герцогства Баден, а в 1850-м – первые почтовые марки.

К месту будет сказано: желание Жуковского, проведшего последние годы своей жизни в Германии, именно здесь печатать пятое издание собрания своих стихотворений привело к тому, что в типографии впервые появился русский шрифт. Впоследствии в Карлсруэ печатались произведения многих русских авторов. В частности, в 1856 году здесь была издана поэма М.Ю. Лермонтова «Демон», полностью напечатанная в России лишь в 1860 году, в 1859 году – стихотворный сборник П.А. Вяземского. И.С. Тургенев выпустил в типографии В. Гаспера в 1865 году свои сочинения 1844-1864 годов.

В 1880 году здесь было напечатано посмертное издание Новых параллельных словарей русского, французского, немецкого и английского языков Г.Ф. Райффа (1792-1872), неоднократно издававшиеся ранее, в том числе и в России, где лексикограф провел много лет в качестве преподавателя новых языков и был удостоен за свои словари ряда высоких премий, в том числе и знаменитой Демидовской. Последние десятилетия своей жизни Райфф провел в Карлсруэ и немало сделал для того, чтобы превратить его в «русскую Германию», помочь русским авторам печатать у В. Гаспера свои произведения.

«Одиссея» Жуковского до сих пор является самым совершенным русским переводом гомеровской поэмы. Как пишет известный антиковед Александра Нейхардт, «он дал русскому читателю возможность познакомиться с одним из величайших произведений мировой литературы, творением, насыщенным полнокровной жизнью, яркой фантастикой и поэтическим блеском». Сам поэт с огромной любовью и душевным трепетом относился к своему творению, называя переведенную «Одиссею» своей «маленькой Одиссеюшкой», «маленькой язычницей» и «3000-летней дочкой».

Страницы, выполненного В.А. Жуковским, перевода первых XII песен «Одиссеи» с авторскими купюрами для юношества

Но кому и зачем понадобилось «глумиться» над текстом уже изданной, причем в прекрасном виде, поэмы, одетой при этом в роскошный полукожаный издательский переплет? Неужели это сделал цензор Никитенко? Нет, конечно же, не он. Это сделал сам Жуковский! Поэт и педагог. Редчайший случай в истории отечественного книгоиздания: поместить в одном из томов своего собрания стихотворений подробную инструкцию о том, как превратить мировой литературный шедевр в произведение, доступное для юных поколений.

Мечтая превратить «душистые цветы поэзии древней Греции», и в первую очередь «Одиссею», в самую привлекательную и образовательную детскую книгу, Жуковский надеялся, что «Одиссея» может быть издана в двух вариантах: для взрослых и для юных читателей. «Одиссея» для юношества Жуковский выпустить не успел. Но всякий, кто захотел бы это сделать, мог сделать это легко, удалив из основного текста указанные поэтом места и заменив некоторые строки поэмы переработанными Жуковским.

Вот текст Жуковского из «Прибавления» к первой половине карсруевского издания «Одиссеи», раскрывающая намерение поэта: «Эта мысль отчасти здесь исполнена: к переводу «Одиссеи» прилагаются поправки, которые показались нам необходимыми для того, чтобы познакомить молодых читателей обоих полов с простодушным рассказчиком Гомером, не повредив чистоте их свежих идей и чувств теми вольными выражениями и картинами, которые весьма изредка встречаются у греческого поэта. Здесь означено, к какой песни и к каким стихам принадлежит каждая поправка: стоит только вырезать поправленные стихи и заклеить ими те, которые следует уничтожить в тексте. Иногда число поправленных стихов менее, нежели число тех, которые должны быть заменены ими: в таком случае последние заменяются точками. Для облегчения этой операции везде означено чертами то, что должно быть вырезано из прибавления и потом наклеено на соответственные места в тексте».

Попадись мне в руки любой другой аналогичный том из пятого издания «Стихотворений В. Жуковского», содержащий I-XII песни гомеровой «Одиссеи», все стало бы ясно с самого начала, поскольку подлежащие вклейке страницы не были наклеены, а всего лишь приложены к восьмому тому. Но том мне попался необычный, можно сказать редкостный, готовый к прочтению в юношеской аудитории. Кто и когда это сделал сегодня установить, к сожалению, невозможно, как и установить имя первого владельца «Стихотворений В. Жуковского».

Рассказанная мною история свидетельствует о том, что Жуковский был не только выдающимся поэтом-романтиком, но и прекрасным педагогом, заботившимся чтобы шедевры мировой литературы были доступны не только взрослому читателю, но и юношеству. Уточню, что в дореволюционной России перечень книг, попадавших в школьные библиотеки, строго регламентировался особыми списками учебного ведомства и «взрослая» «Одиссея» шансов попасть в эти списки фактически не имела.