Викентий Вересаев - пушкинист

Большинство русской интеллигенции, в первую очередь творческой, восприняло Октябрьскую революцию 1917 года как трагедию, событие, похоронившее культуру, нравственность и духовные основы русской жизни, поправшее права человека на убеждения и свободу. И чем дальше укреплялось государство пролетарской диктатуры, тем сильнее росло недоверие к нему.

Происходящее в стране острой болью отзывалось в сердцах тех, кого было принято считать живой совестью России. Поведением узурпировавших власть большевиков были возмущены даже их недавние попутчики, такие, как Максим Горький и Викентий Вересаев. Словно сговорившись, они тревожным набатом взывали к совести распоясавшейся толпы, призывая ее прекратить самосуды, грабежи, насилие.

Только отдельные оптимисты, генетически привыкшие к страданиям и гонениям в силу своей национальной принадлежности, не унывали и позволяли себе шутить, как шутил Всеволод Мейерхольд: «Посмотри, Тамарочка, в окошко - не кончилась ли советская власть?».

Но советская власть не кончалась. Она закрыла оппозиционные газеты, разогнала Учредительное собрание, стала подвергать арестам ни в чем не повинных людей. Маразм «новой жизни» крепчал, провозглашая лозунгом дня острую классовую борьбу даже в тихих переулках больших и малых городов. Интеллигенции надо было как-то жить-выживать, стараться не думать о добре и зле, утешать себя мыслью: «Революции – они все такие!».

Большевикам же было важно другое: привлечь на свою сторону всех, кого можно - и живых и мертвых. Что касается живых – для них есть и кнут, и пряник. У одних можно подавить волю чекистским застенком, ссылкой на Соловки, кому-то можно предложить пролетарский паек, непыльное кресло в новом аппарате власти, должность «красного профессора» или «пролетарского писателя».

К умершим отношение было несколько иное. Их надо было отсортировать, выбрать тех, кто хоть как-то в свое время сочувствовал революционерам, и канонизировать как предтечей пролетарской революции. Для этих целей был придуман ленинский план монументальной пропаганды и другие подобные мероприятия. Фигурой номер один в литературном списке был конечно же Александр Сергеевич Пушкин. Как и автор знаменитой фразы «Пушкин – наше всё» критик Аполлон Григорьев, большевики понимали значение поэта в «переворотном» времени и «революционном» пространстве.

Канонизация Пушкина как революционера началась практически сразу после прихода к власти большевиков и продолжалась несколько лет, до тех пор, пока провозгласившие себя «единственными настоящими представителями революционного искусства» ЛЕФовцы не заявили об отказе от художественных традиций русской классики и не выступили с громогласными призывами: «Долой Пушкина с корабля революции!».

Уже первые пролетарские отрывные и настольные календари, с момента их изобретения любимые в народе, указывали в соответствующих статьях-агитках на то, что Пушкин был революционером и почти что декабристом.

На этой почве стали даже появляться анекдоты о Пушкине и большевиках, безобидные вроде бы, но с явным подтекстом. Как, например, такой. В одной из коммунистических ячеек, а может быть и в рабочем клубе, организовали диспут – «наш» ли Пушкин или «нет». Одни утверждали, что он был дворянином и помещиком, а, следовательно, угнетал крестьян и портил дворовых девок. Другие с пеной у рта доказывали, что он был революционером, дружил с декабристами, бранил царей и их сатрапов, и, живи он сегодня, обязательно совсем пылом примкнул бы к большевикам, стал верной опорой товарищу Ленину, который, как известно, тоже из дворян. Тут вдруг встает мужичок, видно, что начитанный, протирает запотевшие очки, и говорит:

- Товарищи, да о чем мы с вами битый час спорим, о чем дискуссируем – революционер ли товарищ Пушкин или нет. Вопрос тут ясен как белый день и другого мнения быть не может. Это же он первым предсказал нашу революцию!

- Как так! - зашумели в зале.

- Да очень просто, – продолжал «начитанный», - это же он сто лет назад в одном стихотворении написал: «Октябрь уж наступил…» Ждал он нашего Октября, товарищи, ждал, и дождался…

Писатель-прозаик и литературовед Викентий Викентьевич Вересаев (Смидович) сочувствовал социал-демократам, в том числе и большевикам, и даже часть своих литературных гонораров за всколыхнувшую Россию книгу «Записки врача» направлял на революционные цели. Но пришел такой Октябрь 1917 года, какого писатель не ожидал. Если февральскую революцию он принял как должное, то октябрьский переворот произвел на него, мягко выражаясь, впечатление не из приятных.

В тягостной атмосфере первых месяцев революции Вересаев чувствовал себя неуютно, особенно в Москве. На рожон он не лез - не позволял возраст (перевалило за 50!), а подпевать большевикам в их беззаконии – не позволяла совесть. И не такой уж был он знаменитый и отчаянный как Горький, Короленко или Иван Бунин, бросившие перчатку в лицо новой власти.

В сентября 1918 года из голодной Москвы Вересаев вместе с супругой Марией Гермогеновной уезжает в Крым, в благословенную Киммерию, с надеждой отдохнуть и поправить здоровье. Еще в 1915 году они купил дачу в Коктебеле, недалеко от дома Максимилиана Волошина. Вересаевы рассчитывал пробыть здесь всего три месяца, но прожили три года, до октября 1921-го. Вернуться в Москву помешала начавшаяся гражданская война. И никак не ожидали, какие жизненные испытания их ждут. «За это время Крым несколько раз переходил из рук в руки, - писал Вересаев в «Автобиографической справке», - пришлось пережить много тяжелого, шесть раз был ограблен; больной испанкой, с температурою в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цингой». В Крыму Вересаев В.В. был членом коллегии феодосийского наробраза, заведовал отделом литературы и искусства. И, конечно же, много писал.

Осиротевший без Чехова, Крым той поры был довольно наполнен литературной братией. Именно в этот свой приезд Вересаев подружился с Максимилианом Волошиным, которого называл «представителем озорства, попрания всех законов божеских и человеческих» и даже «лучшим из живущих ныне поэтов». Вокруг Волошина, оригинального стихотворца, художника и искусствоведа, постоянно вращалась многоликая компания талантливых молодых людей и экзальтированных поклонниц, местных и приезжих. Сами себя они называли «обормотами», что было недалеко от истины. На даче Волошина бывали и многие российские знаменитости. Обо всем этом можно прочитать в очерке Вересаева «Коктебель», вошедшем в «Литературные воспоминания», а также в многочисленных книгах и воспоминаниях о Волошине и его окружении.

Эпатажный Волошин – грузный мужчина с крупной головой, покрытой буйной растительностью, которая поддерживались ремешком или венком из полыни, с курчавой бородой, ходил в длинной рубахе, напоминавшей древнегреческий хитон, с голыми икрами и сандалиями на босу ногу. Вскоре в подобную одежду был вынужден облачиться и далеко не эпатажный и всегда серьезный Вересаев. Как вспоминает Илья Эренбург, тоже оказавшийся в Крыму, московская одежда писателя быстро сносилась уже в первые месяцы вынужденного затворничества, и он подарил автору «Записок врача» ночную рубашку доктора Козинцева, привезенную им из Киева. В этом «странном предмете» Вересаев объезжал на велосипеде соседние деревни, где как врач оказывал помощь тифозным больным. За врачебную помощь крымчане платили ему яйцами или салом. Тем семья москвичей и жила.

Осенью 1921 года наконец-то выпала возможность вернуться в Москву. Здесь Вересаеву предложили должность в литературной подсекции Государственного ученого совета Наркомпроса. Параллельно писателю удалось пристроиться редактором художественного отдела журнала «Красная новь» и членом редколлегии альманаха «Наши дни». В ноябре 1925 года Вересаева избрали председателем Всероссийского союза писателей, который вскоре был закрыт.

В 1924 году Вересаеву удалось напечатать роман «В тупике», повествующий о судьбе интеллигенции в революционное лихолетье. Работу над ним писатель начал под влиянием событий в Крыму, свидетелем которых он был. История публикации этого произведения, одного из первых романов о революции и гражданской войне, необычна. Она стала возможной лишь благодаря представившемуся случаю лично познакомить с наиболее острыми эпизодами романа высшее партийно-советское руководство. Произошло это в 1922 году на вечеринке в кремлевской квартире Л.Б. Каменева (в то время председателя Моссовета и заместителя председателя Совнаркома и Совета труда и обороны), живописно описанной Вересаевым в «Воспоминаниях».

Участники вечеринки отнеслись к Вересаеву и его произведению снисходительно. Однако, несмотря на это, желавшие быть еще более твердокаменными большевиками, чем руководители страны, литературные критики оценили роман «В тупике» негативно, констатировав при этом: «идеями большевизма Вересаев в полной мере так и не проникся». В адрес писателя сыпались обвинения в том, что роман не содержит больших художественных обобщений, что он архаичен и не выходит за жанровые рамки литературы рубежа столетий. В эмиграции, как сообщал Вересаеву летом 1925 года в письме из Сорренто Горький, «эту книгу хвалили за ее «контрреволюционность». Выражая личное отношение к книге и ее автору, Горький писал: «…мне она дорога ее внутренней правдой, большим вопросом, который Вы поставили перед людьми так задушевно и так мужественно. Хороший Вы человек, Викентий Викентьевич, уж разрешите мне сказать это. И когда люди Вашего типа вымрут в России, а они ведь должны вымереть и скоро уже, - лишится Русь значительной части духовной красоты, силы и оригинальности своей. Лишится. И не скоро наживет подобных».

Основной темой творчества Вересаева-прозаика на протяжении многих лет были духовные искания русской демократической интеллигенции: вечно метавшейся, во всем сомневавшейся, жаждущей света, но слабохарактерной и в массе своей нерешительной. Но и вопросы литературоведения, философского осмысления художественного слова и светлых начал жизни не были для него чужими. Не случайно, что одним из самых дорогих произведений в своем творчестве писатель считал критико-философскую работу «Живая жизнь». Она состояла из двух частей. В первой, вышедшей в 1910 году, Вересаев глубоко погрузился в размышления о Достоевском («Человек проклят») и Льве Толстом («Да здравствует весь мир!»). Во второй, «Аполлон и Дионис», которая увидела свет в 1914 году, углубился в философские раздумья над сочинениями Фридриха Ницше. В этом сочинении, написанном в чаду реакции, Вересаев бросил решительный вызов пессимизму, в который впало русское образованное общество в результате поражения революции 1905 года, повальному увлечению декадентством, мистикой и особенно ницшеанством с его пропагандой звериного инстинкта в человеке. Книга подводила читателя к мысли о том, что жизнь и счастье на земле - не ложь и не обманчивый призрак, а объективная реальность.

К пушкиноведению, по его собственному признанию, Вересаев обратился случайно. Интересуясь Пушкиным как живым человеком, «во всех подробностях и мелочах его живых проявлений», писатель в течение ряда лет делал выписки из первоисточников, касавшихся поэта, его настроений, привычек, наружности и прочего. И вот однажды, просматривая накопившийся материал, Вересаев неожиданно увидел, что перед ним – «оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно как живой».

В такую «случайность» верится с трудом: у нее есть своя «неслучайность», особая причинно-следственная связь. Писатель наверняка чувствовал, что критика и цензура не дадут ему развернуться, в полной мере реализовать литературные планы: писать без навязанного вранья, без ложного пафоса и пролетарского задора, писать о том, о чем считает нужным он, а не о том, что нужно власти. Так оно на деле и получилось: роман Вересаева «В тупике» и роман «Сестры», написанный в конце 1920-х годов, в начале 1930-х были изъяты с полок библиотек и читальных залов и заперты в «Спецхран». В таком случае можно утверждать, что Вересаев «пришел к Пушкину», уходя от действительности.

Подтверждением этого служит и разговор Вересаева с М.А. Булгаковым, переданный в ГПУ осведомителем в январе 1927 года: «По полученным данным, драматург Булгаков на днях рассказывал известному писателю Смидовичу, что его вызывали в ОГПУ на Лубянку и… спросили, почему он не пишет о рабочих… Передавая этот разговор, писатель Смидович заявил: «Меня часто спрашивают, что я пишу. Я отвечаю: ничего, так как сейчас вообще писать ничего нельзя, иначе придется прогуляться за темой на Лубянку».

Не исключаю и то, что Вересаев обратился к Пушкину на волне возросшего в народе интереса к жизни и творчеству поэта в результате не только и не сколько его большевистской канонизации, сколько развернувшейся в стране культурной революции, просветляющее значение которой неоспоримо.

Так или иначе литературоведение, пушкинистика особенно, – занятие увлекательное и далекое от большой политики. Не только для узких специалистов, но и для представителей широкого литературного цеха. По тропинке, проложенной Н.В. Гоголем, который еще при жизни Пушкина начал философское осмысление его жизни и творчества, пошли многие литераторы. Среди них В.Ф. Одоевский, Ф.М. Достоевский, Д.С. Мережковский, В.Я. Брюсов, В.Ф Ходасевич, А.А. Ахматова…

Разложив свои выписки свидетельств жизни Пушкина хронологически и по темам, снабдив основной текст предисловием и некоторыми комментариями, в 1926 году Вересаев начинает публиковать своего «Пушкина в жизни» отдельными выпусками в московском издательстве «Недра». Жанр книги позднее определился как «биографический монтаж». Сегодня его можно назвать новаторским не только в пушкинистике, но и в литературоведении в целом.

Судьба вересаевского «Пушкина в жизни» оказалась нелегкой. Читающая публика восприняла «Пушкина в жизни» с интересом и даже с некоторым восторгом. Вересаев приблизил Пушкина к читателю, очеловечил образ гения русской литературы. Достаточно сказать, что за короткое время вышло 7 изданий довольно объемистой книги, причем немалыми тиражами. Притягательность этой работы состояла в том, что она смогла донести до читателя многокрасочный, яркий и противоречивый облик великого поэта, со всеми его человеческими слабостями, пороками, недостатками, но и достоинствами.

Жанр биографического монтажа обрел благодаря Вересаеву право на существование.

В 1929 году, всего лишь через три года после выхода первых двух (из четырех) выпусков книги «Пушкин в жизни», в Издательстве писателей в Ленинграде тиражом 4000 экз. вышла книга-хроника А. Островского «Молодой Толстой в записях современников» (титульный редактор и автор вступительной статьи Б.М. Эйхенбаум). В этой книге собраны воспоминания людей, так или иначе соприкасавшихся с великим писателем в его молодые годы. Среди них современники Л.Н. Толстого и исследователи его творчества - Н. Загоскин, Н. Гусев, Р. Левенфельд, Н. Стахович, Л. Гольденвейзер, Б. Модзалевский и другие, родные и близкие писателя. Здесь много записей самого Толстого - отрывки из его дневников, художественных сочинений, писем.

Позволим себе процитировать отрывок из вступительной статьи известного толстоведа Б.М. Эйхенбаума: «Эта книга не биография, не литературный портрет. Это — голос эпохи о Толстом. Показания современников, при всей их субъективности, создают образ не совсем обычного, на фоне традиционных биографий, Толстого. Но этот неканонический Толстой, освобожденный от моралистических истолкований более поздних периодов, живет своей, окрашенной в цвет и запах эпохи, жизнью.

А. Островский. «Молодой Толстой в записках современников» 

Толстой оставил нам драгоценное наследие дневников, писем и автобиографий. Он сам был первым из своих мемуаристов, воскрешая свое прошлое в разговорах с окружающими. Семейные рассказы, отзывы и характеристики литературных друзей, воспоминания соратников о светских и военных похождениях, записи случайных знакомых, наконец, официальные документы, — в этой книге представлен весь широкий круг свидетельств о жизни писателя, что позволяет лучше понять не только смысл его произведений, но и эпоху, к которой принадлежал Толстой».

Но вернемся к Вересаеву и его книге «Пушкин в жизни». Литературоведы приняли его работы в штыки. На писателя обрушился шквал критики, а он лишь хотел сделать поэта понятнее и для специалистов, и для читателей. Его обвиняли во всех смертных грехах - в умалении личности Пушкина, а главное - в стремлении отделить его биографию от творчества.

Одним из непримиримых критиков книги Вересаева выступил талантливый русский поэт В.Ф. Ходасевич, живший с июня 1922 года в эмиграции, но продолжавший активно заниматься литературным творчеством и пушкиноведением. В полемику с Вересаевым он вступил еще задолго до выхода в свет «Пушкина в жизни». Но именно эта публикация вызвала его обостренную реакцию. Ходасевич утверждал, что Пушкин встает со страниц книги вовсе не «совершенно как живой», а, напротив, - «совершенно как мертвый». Пушкин без творчества - живой труп. Никакие «настроения» и «привычки», так же как «одежда», не возместят отсутствие того, что было в нем главное и чем только он, в сущности, любопытен – его творческой личности.

Критически отнеслись к книге «Пушкин в жизни» такие известные ученые, как Н. Пиксанов, Д. Щеголев, Г. Винокур. К общему хору голосов пушкинистов подключился и М. Цявловский, по свидетельству Вересаева, помогавший ему в подготовке книги. Он обращал внимание на то, что писатель в своих статьях и книге «Пушкин в жизни» упорно развивал мысль «о полной разобщенности Пушкина-человека и Пушкина-поэта». Эти мысли В. Вересаева Цявловский счел «совершенно неприемлемыми».

Создавалось такое впечатление, что Вересаев пришел со своим уставом в чужой монастырь. Однако писатель убежденно отстаивал свою точку, отвечал своим критикам порой дружелюбно, порой саркастически. Его главный упрек пушкинистам состоял в бесплодии их многолетних усилий по созданию полноценной научной биографии поэта, на основе которой можно было бы создать общедоступную книгу о жизни и творчестве Пушкина.

Заметив, что «Пушкин в жизни» не может заменить настоящей биографии поэта, Вересаев выражал надежду, что, по крайней мере, она сократит поток многочисленных писаний, которые принимаются за биографические статьи о Пушкине: «…Надергает человек интересных цитат из Липранди, Пущина, Керн, Анненкова, Бартенева, разведет их водой собственного пустословия - и биографическая статья готова». В другом месте Вересаев пишет: «Идеалом биографа делается Плутарх; печь великих людей становится легче, чем калачи или булки».

Мысль Вересаева о «двух планах» пушкинской личности, подвергшаяся осуждению критиков, не была оригинальной. Эта мысль уже прозвучала, например, из уст Ив. С. Аксакова в 1880 году в речи на открытии памятника Пушкину в Москве. «Пушкин, - говорил Аксаков, - представляет в себе удивительное, феноменальное и глубоко трагическое сочетание двух самых противоположных типов, как человека и как художника: знойный африканский темперамент и чисто русское здравомыслие, поражающее в самых молодых его произведениях и потом все более и более развивавшееся; страстность природы и воздержность колорита в поэзии, самообладание мастера, неизменно строгое соблюдение художественной меры; легкомыслие, ветреность, кипение крови, необузданная чувственность в жизни - и в то же время серьезность и важность священнодействующего жреца, способность возноситься духом до высот целомудренного искусства».

Но воскрешенная Вересаевым мысль о двух планах личности Пушкина оказалась весьма живучей, стала широко эксплуатироваться по случаю и без случая, особенно в канун подготовки к 100-летию со дня гибели поэта. Вересаеву пришлось защищать Пушкина и его окружение от искаженных представлений некоторых авторов, печатавших о поэте различные несуразицы и гнусности, которых не позволяли себе «даже при жизни Пушкина никакие Булгарины».

Защищая Пушкина, Вересаев оказался строг даже в отношении со своим близким другом Михаилом Булгаковым, в соавторстве с которым они задумали пьесу «Александр Пушкин» («Последние дни»). На Вересаеве лежала задача подготовки исходного материала, на Булгакове – его драматическая переработка. Но совместной работы не вышло, поскольку каждый из соавторов настаивал на своем: Вересаев видел пьесу сугубо исторической, требовал точного соблюдения дат, фактов и событий, Булгаков с этим соглашался, но считал, что для художественного произведения этого мало. В конечном итоге Вересаев отказался от соавторства в пользу Булгакова, по-дружески и по-отечески заявив: «Я все больше убеждаюсь, что в художественном произведении не может быть двух полновластных хозяев... Я считаю Вашу пьесу произведением замечательным, и Вы должны проявиться в ней целиком, — именно Вы, как Булгаков, без всяких самоограничений…». Пьеса была поставлена только в 1943 году, уже после смерти Булгакова и за два года до ухода из жизни Вересаева. Своевременной постановке пьесы помешала разгромная статья в газете «Правда» от 9 марта 1936 года, посвященная постановке во МХАТе пьесы Булгакова «Кабала святош» («Мольер»).

Вслед за книгой «Пушкин в жизни» Вересаев готовит и выпускает книгу «Спутники Пушкина». В ней на историческом фоне писатель дает литературные портреты людей, в окружении которых жил и творил Пушкин. Приводятся не известные широкому читателю сведения о ближайших родственниках поэта, лицейских преподавателях и друзьях, о современниках: писателях, артистах, художниках - и об их отношении к Пушкину. Биография Пушкина, история его времени, быт и нравы эпохи - все это становится яснее, ярче и понятнее после ознакомления с жизнью его современников. Суммируя массу живых черточек эпохи, Вересаев рисует людей такими, какими они подчас являлись глазам Пушкина, книга помогает читателю представить себе воздух, которым дышал Пушкин в обществе, ему современном.

Однако так думали не все. В конце 1930-х годов советская цензура наложила запрет на вересаевские книги о Пушкине на основании «некритического подхода автора к отбору исторического материала». «Заговор молчания» длился почти полвека. Его нарушило в 1984 году издательство «Московский рабочий», выпустившее однотомное издание «Пушкина в жизни» тиражом 125 тыс. экземпляров.

Последние прижизненные издания книг Вересаева «Пушкин в жизни», выпущенное в канун столетия со дня гибели поэта, и «Спутники Пушкина» (1837) сегодня считаются изданиями коллекционными. Их место в библиотечных и музейных витринах. Поэтому мое отношение к ним особенно бережное, впрочем, как и ко всем прижизненным изданиям писателей, поэтов, ученых.

Готовя этот очерк, я перелистал всю литературу о Вересаеве в моей библиотеке, и к великой радости на одной из книг (А.Ф. Силенко «В.В. Вересаев. Критико-биографический очерк. Тульское книжное издательство, 1956) обнаружил собственную (владельческую) юношескую надпись: «Это первая книга, купленная мною самостоятельно. Книжный базар, Тула. 1957 г.». Не помню, что именно меня подвигло к этому приобретению (позднее я стал собирать «Библиотеку приключений»), скорее всего то, что уже в четвертом классе я знал о писателе Вересаеве, что он родился не только в одном со мной городе, но и на одной со мной улице, всего в каких-нибудь двух кварталах, в очень похожем на мой, доме с мемориальной доской. Во времена детства Вересаева наша улица называлась Верхне-Дворянской, в годы моего детства - Гоголевской. Знал я и о том, что нашу улицу он описал в своих «Невыдуманных рассказах о прошлом», которые любила читать и перечитывать моя бабушка Ольга Ивановна, в девичестве Сазонова, дочь мастерового Императорского Тульского оружейного завода.

Сегодня приобрести «Пушкина в жизни» и «Спутников Пушкина» легко и не очень накладно. Издатели хорошо рекламируют книги Вересаева и даже вносят определенные инновации, к числу которых можно отнести, например, книгу «Спутницы Пушкина» (Профиздат, 1999). В книге представлены исключительно литературные портреты женщин, с которыми судьба так или иначе связала великого русского поэта.

Переиздается и книга Вересаева «Гоголь в жизни», впервые увидевшая свет в 1933 году и также стоящая на моей книжной полке. Наш авторитетный современник известный литературовед Игорь Золотусский пишет о ней так:

«Книгу В. Вересаева «Гоголь в жизни» открывает фотографический портрет Гоголя. Он отличается от известных изображений писателя тем, что в нем нет вымысла, нет игры фантазии, как это бывает на портретах, писанных живописцами. Перед нами тот Гоголь, каким он был в жизни и каким уловила его чувствительная пластина дагерротипа.

Таков он и в книге В. Вересаева. Книга эта носит подзаголовок: «Систематический свод подлинных свидетельств современников». В ней нет ни одного слова от автора. Автору принадлежат только предисловие, сноски к страницам, комментарии. В. Вересаев лишь монтирует показания истории, составляет их в сюжет, в фабулу, которая читается как фабула романа.

Многие романы о Гоголе, созданные после книги В. Вересаева, уже канули в вечность, а его «свод» остался, пережил не одну эпоху и сегодня является в свет в новом издании. Полвека назад им зачитывались любители литературы - думаю, будут зачитываться и сейчас».

Это ли не жирная точка в споре о жанре биографического монтажа?